Культура античности. Часть вторая

Общей чертой Крутицкого и Евклиона является то, что они выходят из дому за деньгами, несмотря на то, что нимало в них не нуждаются. Но, у Плавта старик идет получать деньги, которые будет раздавать начальник общины или старшина курии (magister curiae), а старик Остров* ского, что вполне соответствует обстановке комедии, идет нищенствовать. Кроме того, если Плавт, в соответствии с приемами античной комедии, указывает на цель ухода ив дому Евклиона его собственными словами (стих 106 сл.), то о нищенстве Крутицкого зрители узнают из разговора Мига-чевой ж Фетиньи: «Я раз иду городом,— говорит Фетинья,— а он у Казанского собора с нищими стоит». Ия монолога Евклиона, который кончается первый акт комедии, зрители уже в третий раз узнают о кладе, который старик спрятал в доме (первый pas они узнают об этой из пролога, который произносит Lar familiaris, второй — из слов Евклнона в конце первой сцены первого акта). Островский вложил в уста Крутицкого только второе сообщение — о месте нахождения денег. Он применил для этого тот же прием, что н Плавт, т.е. монолог, но перенес этот монолог в другую обстановку и сделал его совершенно естественным: Крутицкий говорит ночью, сидя один на крылечке своего дома, когда никто его не видит. Таким образом, Островский, сохраняя традиционный прием античной комедии — монолог, сделал этот условный прием исключительно правдоподобным: всякий знает, как склонны старые люди говорить сами с собой о том, что их больше всего волнует в занимает, и говорить именно тогда, когда их не видят и не слышат — ночью во время бессоннцы.
Монолог Крутицкого, в котором он раскрывает свою тайну, имеет своим прототипом монолог Евклиона в 9-й сцене 4-го акта «Aulularia», но чрезвычайно подробно и тонко разработан Островским, который лишил его всякой буффонады, присущей Плавту и Мольеру (ср. монолог Гарпагона, акт4, сцена 7), а, кроме того, разбил его на три отдельные части (ср. монолог Крутицкого, начиная с конца первой его части), из которых первые две—в 5 и 7 явлениях действия 4-го, а третья—в 1 явления действия 5-го.
Из сопоставления этих трех монологов видно, как в новой драме развивается монолог в сторону все большей и большей его естественности и все большей утрате из него буффонады, которую еще в сильной степени сохраняет Мольер. Обращения к зрителям тоже исчезают и превращаются у Островского в обращение действующего лица к самому себе. Замечу еще, что испуг Гарпагона, когда ему кажется, будто его кто-то хватает за руку, Островский заменил гораздо более тонким приемом: Крутицкому кажется, что кто-то говорит ему: «Ищи, Михей, ищи».